Я всегда с трудом мог анализировать собственные ощущения, не зная толком – нужен ли вообще такой анализ, и возможно ли перевести в слова тончайшие, порой еле очевидные мозгу движения; я не могу ответить, чем была для меня детская страсть к чтению. Хотелось читать – и всё тут!
Своеобразные ли страх перед действительностью, выраженный таким образом? Своего рода эскапизм, удобное бегство туда, где Дон Кихот или Швейк становились много реальнее школьных учителей и оценок? Или же сквозь текст, растворявшийся на странице, дабы проступили великолепные виды и образы, просвечивала другая, не нашей чета, реальность? Реальность, где всякое могло случиться, и где линейное, лобовое решение было вовсе не единственно возможным. Так или иначе, теперешняя взрослая попытка препарирования тогдашней страсти вряд ли приводит к чёткому ответу. Вероятнее всего он – этот ответ – соберётся из множества предположений, с добавлениями новых, взрослых уже истолкований словесного искусства, стихов ли, прозы.
Но, вероятно – в кресле иль на диване, в дачном гамаке или столичной квартире – с книгою я провёл большую часть своего детства; большую – учитывая сегодняшние пропорции воспоминаний. И то, что страсть к чтению возникла во мне подоплёкой заурядной болезни – простуды ли? Ангины? – вовсе не окрасило её, страсть эту, в болезненные тона.
Итак, на кровати, весьма обширной, посреди коммуналки, чьи потолки превосходили мои тогдашние фантазии, оправившись от температуры, но не от слабости, я оказался один на один с цветущим миром Гоголевских текстов, и сорочинская ярмарка впустила меня в свой миф, перенасыщенный яркими подробностями. Мир за окошком поблек, и ушёл куда-то, а страницы засверкали фейерверком слов. Обширные школьные классы, замирающие при падении учительской интонации, чреватой для многих, перестали казаться реальностью, а хорошие оценки за нечто вызубренное потеряли
притягательную силу.
А было мне лет девять или десять – то есть довольно много для первого, пусть и стремительного погружения в литературу, и выучился читать я поздно, и, что называется, из-под палки ( помню отца, чрезвычайно мягкого человека, вдруг закипающего недовольством от моей бестолковости, когда я, склоняясь над Чёрной курицей Погорельского никак не мог уловить тайные связи слов.).
Думал ли я тогда, зачитавшись Гоголем, что шлифую иль развиваю душу? Думал ли, что становится иной? Или – что вряд ли – получает увечье? Не увечье, конечно, а прививку против обыденности, слишком вторгавшейся даже в детскую жизнь. Едва ли я думал вообще о чём-то – просто, захваченный, следил за великолепной панорамой, вдруг развернувшейся передо мною. В волшебном калейдоскопе менялись Ярмарка, Ночь перед Рождеством, Нос, Коляска; и эта самая пресловутая обыденность никак не хотела возвращаться в объектив.
Да, конечно, потом, по мере расширения читательских пристрастий, я всё более выпадал из повседневных дел, чувствую неимоверную разницу между тем, что предлагали книги и будничным ассортиментом. Или так проявлялась тоска по совершенству, едва ли возможному вне строк, вместе с ранней какой-то ущемлённостью мороком, иллюзорностью яви?
Страдал ли я оттого? Или возможность расплакаться над Гамлетом тоже своеобразный дар, объяснимый с трудом даже и взрослым мозгом? Так или иначе, ощущается, сперва слегка, потом даже и до чрезмерности – утончение души, не очень, наверно, важное для существования среди физических тел, но, может быть, необходимое для будущей яви, которая – провалами ли, снами, мечтами – с детства потаённо входит в ум, деформируя или углубляя его.
На определённом уровне читающий человек начинает считать, что человек вообще – сумма прочитанных книг. Это не так. Скорее человек – сумма того, что он любит – в широком смысле; да и вообще человек, пожалуй, своеобразная сумма сумм. Не стоит переоценивать книгу, но упаси вас Бог недооценивать её. В современности, заполненной чудовищным количеством книжных муляжей – в книжных магазинах с километрами полок, забитыми тем, что мало отличается от ширпортреба супермаркетов – книга потеряла сакральное значение, ибо несмотря на разницу между реально идущей, знакомой нам в ощущениях и предпочтениях, удачах и срывах действительностью и книжным роскошным садом, дававшим не только волшебные, но и священные плоды, именно этот сад связует нас с прошлым, отягощая, с обывательской точки зрения, знаниями. Именно он открывает нам будущее – так как плоды оные излучают свет. И именно будучи читателем или возделывателем сада, мы можем наконец понять, что жизнь, которая мнится нам ценной сама по себе, в сущности есть повествование о пути – коротком ли, долгом – к некоему пункту (хотелось бы сказать – конечному, что невозможно в силу бесконечности движения) – к некоему пункту назначения, который откроет смерть, и за которым, вероятно, появится новый путь – а повествование о пути невозможно провести иначе, чем через книгу.
Александр Балтин – член Союза писателей Москвы, автор 20-ти поэтических книг, свыше 400 публикаций в 76 изданиях России, Украины, Беларуси, Башкортостана, Италии, Польши, США, лауреат международных поэтических конкурсов, стихи переведены на итальянский и польский языки.
Комментарии: