Среди искристо пламенеющего леса, среди языческого хоровода огромных деревьев с целыми ярусами ветвей, среди живого гербария спокойной, мерно-величавой листвы — высокий пень, усеянный опятами и обведённый бархатной кромкой мха казался аналоем в пределе торжественного храма. Пень был трухляв — точно вознесённый из недр земли таинственной мощью, неведомой бродильной силой — готов был уже обратиться в прах, слиться с землёй, которой не уступал и цветом. В полуразваленных корявых структурах, хранивших бессчётную мелкую жизнь — как экзотические цветы или замершие гномы толпились нежные бледные грибы. Хрупкие и изящные, с шатко изогнутыми ножками, замшевой кожицей, одеты они были нежным розоватым свечением. Великое их множество расползалось вверх, вдоль щербатых боков чернеющего развала; скученные, неустойчивые, вздрагивающие как будто, они теснились, наползали друг на друга — точно колония мха, продолженная от нижних ярусов земли — и глухой отзвук земли таился в их зыбкой плоти.
-Гляди! — захлебнувшись восторгом, жадно выдохнул пятилетний бутуз, и пухлый палец, перепачканный неведомой грязью, замер, указуя в сторону пня. — Сколько их! — басовито гудел он, продолжая раз взятую ноту, и мерно наливаясь не столько радостью, сколько предвкушением, волнообразно вздымавшимся из глубин его нутра. — Скорее, скорей, ну скорей же, — торопил он себя влажным шёпотом; трава зашевелилась, мелькая то жёлтым, то сиреневым — в противовес собственным словам бутуз выбирался очень медленно.
Как только он выбрался из пышного тайника кустов и трав, выяснилось, что разговаривал он не сам с собой, и не с незримым обитателем леса, существующим только в его воображении: в просвете расступившихся стеблей тотчас появилась крохотная рожица, подвижная и необыкновенно смешная, причём возникла она так быстро, точно широкая спина бутуза только и мешала выбраться ей на свет. Узенькие косички, торчавшие в разные стороны, выдавали в беспокойном мышонке девочку, спешно пропищавшую — Осторожно! — вдогонку ускользающему бутузу.
-Иди сюда! — не оборачиваясь кричал он, вплотную подбираясь к пню. Уже почти достигнув его, он запутался в сложных переплетеньях травы, и упал, весело хохоча, и тотчас поднялся, а в спину ему летела крохотка женской укоризны — Говорила тебе, осторожней! Никогда ты не слушаешься!
И бутуз, отирая перепачканные пальчики о жёлтые шорты, бормотал в ответ: Кого? Тебя слушаться? Малявка! — и, быстро подняв румяную физиономию, добавил — Трусиха!
-И вовсе нет! — Возмутилась девочка, и шустрые косички запрыгали в такт мимолётному возмущению. — Сам ты… — и девочка, выбравшись из укрытия, засеменила к пню.
А бутуз уже вовсю обрывал грибы, ломал их прохладную поросль, и они, мягкие, превращались в его ладонях в розовато-серую кашу.
Девочка, присев, очутилась у истоков трещины, возле густого скопления опят, и, запустив обе руки в недра пня, стала снимать грибы целыми пригоршнями.
Бутуз, видя, что сестрёнка опережает его, загудел недовольно — Отойди! Это я нашёл пень! — загудел так, будто желал защитить владения, считаемые своими. В голосе его появилась суровость — суровость, подслушанная у недовольных взрослых, отчитывавших его за разбитую чашку, или лишний кусок торта, суровость, усугубляемая обидой — скорее на себя, на свое бессилие противостоять крохотному, суетящемуся внизу существу.
-Не твой пень, не твой, — пищала девочка, теряя крохотные грибы, ломая их и продолжая работу.
Между тем бутуз отвлёкся, обнаружив на пальце какую-то крохотную букашку с тончайшими усиками, и побросав обломки шляпок и ножек, стал следить за ней, пробиравшейся по тонким канальцам его ладони.
Перестала трудиться и девочка, и, не поднимаясь с корточек, спросила, замирая от внезапного, резкого, садкого ужаса — А как мы пойдём назад?
Бутуз, стряхнув радужно сверкнувшую букашку, отозвался — Не знаю.
Торжественная поляна молчала, переливаясь всем богатством цветового спектра.
-Ну? — Безжалостно-тупо произнёс мужчина, закуривая десятую сигарету — и тотчас устыдился неоправданного напора, туго означенного в его голосе.
-Не знаю, не знаю, не знаю, — твердила женщина: монотонно, глухо, с тупым, омертвелым отчаяньем. — Говорю тебе: я задремала: солнце, духота — разморило, просыпаюсь — их нет. — Она заплакала, прижала ладони к лицу, но сразу отдёрнула их, потёрла виски — механически, нелепо, будто такой набросок действия мог что-то прояснить. Мужчине показалось, что лицо её плавится, как сахар, и тугое кольцо нежно и люто сдавило ему сердце.
-Ладно, не плачь, — сказал он. — Ну…не плачь, говорю тебе.
Они сидели в машине, было душно, жаркий воздух, мешаясь с сизыми клочьями дыма, колыхался тяжёлым марево; атакуя неуступчивое стекло, ныли крупные слепни. Сквозь широкий размах лобового стекла яркий лес представал роскошною панорамой, и каждый вход в него, чернеющий среди деревьев, казалось, вот-вот отдаст пропавших детей.
-Ладно, — сказал мужчина. — Далеко они уйти не могли. Может спрятались где-то в окрестных кустах и сами выберутся на эту поляну. Возможно отправились вдоль дороги, и находятся сейчас где-то внизу, на пути в деревню. Оставайся здесь, только попробуй не психовать, а я пойду к деревне. — Он попробовал обнять женщину, но та отстранилась. — Ну, найдём, найдём мы их! Ну?
Она не отвечала, тупо мотая головой.
-Я пошёл. Жди.
Он выбрался из машины.
Он пошёл по замшелой колее.
Бурая глина, застывшая суммарным отпечатком различны следов, сливалась в непонятный орнамент, мнившийся символом пути, и вместе дававший собой этот путь.
Мужчина шёл, выкрикивая имена детей, он знал, что рядом находится дорога, по которой они, ничего не предчувствуя, и съехали в лес, и думал — может стоить выйти на неё, поднять руку, остановить кого-либо из проезжающих, попросить о помощи. И вдруг стало ясно — помощь не придёт, и…что остаётся? Только идти и звать и уповать. Вся прелесть осеннего леса казалась бессмысленной, подавляющей, он шёл, кричал и вспоминал — он вспоминал умильную рожицу бутуза, неловкую ладность его движения, он вспоминал то щемяще-умилённое ощущение, охватывавшее его, когда девочка забиралась к нему на колени, он шёл, выкрикивая их имена, и страх леденил, наползая, душу.
Дети устали. Долгая возня, солнце, страх — всё сливалось в одно — неясное, томящее, клонящее в сон. Бутуз сидел, привалившись к стволу толстого дерева, а девочка спала, положив голову ему на колени. Лес обступал плотной густотой запахов, цветовою массой, лес подавлял, ничего не обещая; бутузу представилась большая кружка молока, сдобный коржик, и тихая тёплая слеза поползла по толстой щеке.
Девочка спала. Он принялся теребить её. Она невнятно бормотала в ответ, пока он не дёрнул её сильнее, и тогда она вздрогнула, проснулась, посмотрела на него недоумевающее, спросила — А где мы?
-Не знаю, — ответил бутуз. — Пойдём куда-нибудь.
Слегка отряхнувшись, они двинулись наугад, пробираясь мелкой травой и тщательно огибая овраги, бутуз сшиб толстый боровик, поднял его, но тут же бросил, потянулся к кусту, чтобы сорвать ягод, но девочка остановила его, и он послушался, и они шли дальше, всё больше уставая, путаясь, пугаясь.
Лес поредел чуть-чуть, и впереди замерцала поляна.
Среди этой поляны серел корпус грузовика.
-Смотри, — прошептал бутуз, будто забыв о неведомом пути, и наливаясь восторгом — почти таким же, как при виде пня.
Он ускорил шаги, тяжело дыша и размахивая руками. Девочка, ничуть не заинтересованная последовала за ним, угодила по пути не то в огромную лужу, не то в крохотное болотце, но выбралась, и вот уже лезла за братом в разбитую кабину.
Чёрные полудужья на месте отсутствующих колёс зияли, как зевло деревенской печи, дверь, свороченная набок, висела, а содержимое кабины представляло собой неприглядную картину отслужившего механизма: клочья жёлтого поролона свисали из разодранных сидений, а панель управления с выдавленными стёклами и погнутыми стрелками походила на старую карту.
Руль был цел.
Дети устроились на сиденье, и девочка снова стала дремать, теснее прижимаясь к бутузу, а тот шептал что-то, призывая отца, шептал, уверенный, что их найдут, понимающий, что двигаться дальше у них нет сил.
Скрестив на руле ладони, и упав в них лицом женщина думала — Неужели, неужели, неужели…Слова сливались в долгую, непрерывную линию, она тянулась бесконечно, серея тупостью и страхом. Как так могло получиться? Почему со мной? За что?, и — дробно, нервно, жутко, разрывая линию мысли перекатывались новые слова — А вдруг, а вдруг, а вдруг? Никогда…Хотелось бежать куда-то, кричать, что-то делать, но делать ничего было нельзя, а только ждать — ждать и надеяться, и бесконечно изводить себя нелепыми, ничего не объясняющими, не помогающими словами. — Неужели? А вдруг? За что?..
Бутуз, приникая к сестре, тоже задрёмывал, потом вздёргивался, и опять плыл, уходил я тёплую, тёмную дремоту. Ему хотелось есть, и мерещился — так явно, так отчётливо — стол, накрытый в деревенском доме, бабушка, разделяющая жареную курицу, дымящаяся картошка, в кружку налитое молоко. И опять реальность текла зыбким маревом дрёмы, и опять он выдёргивался из неё лапой страха, и сквозь пространство, где было когда-то лобовое стекло грузовика, видел кусочки леса, всё такие же красиво-пёстрые, но уже только пугающие.
…и была тёмная масса сна, пологом накрывшая сознанье. Потом её края зашевелились, раздвинулись, превратились в траву, тихонько шуршавшую в опаловых сумерках, и из них — из сумерек этих — вышел большой, знакомый человек, шагавший легко и сильно, шелуша коронки лесных орехов, — вышел отец, такой родной и тёплый, и бутуз рванулся вперёд, но за ним рванулась и темнота сна, разлетевшаяся в момент, чтобы он, бутуз, стукнулся лбом о приборную доску и замер, убеждаясь, что никто не идёт…
Александр Балтин
Комментарии: