Ехал в тамбуре, ехал из Калуги, после скучной дачи у родственников — для девятнадцатилетнего патриархальность томительна; электричку шатало, и тамбур казался кубриком судна, попавшего в лёгкий шторм. Напротив двое — один ражий мужик, засученные рукава обнажают узлы предплечий, второй дед с носом, расписанным суммой склеротических сосудиков и орденом, вкрученным в лацкан пиджака: распивают сухое из горла, перебирая словами нечто бытовое, скучное…
За окнами поля и небо, а в небе идёт борение: сине-свинцово, землю накрывая тенью, ползут тучи; и вот ливень — пал деловито, темно, но электричка убежала от него, вырвалась из мрачной полосы, быстро-быстро, и, через какое-то время— втянулась в уют Киевского вокзала…
А дома отец — отец, изводимый сердечной болью, растирает грудь, спрашивает, как я съездил; отец тих, смирен, но боль, боль…
Никакого предчувствия.
Неотложка ехала долго-долго, и папу увезли в ночь, и квартира напоминала берлогу развороченную, а утром, не спав, наспех выпив кофе, я отправился искать больницу, но в реанимацию не пускают — нет, нет…
Скверик, тронутый осенью: август в конце, жёсткая ржавчина листвы, раннее золото, и тут, под чёрный грай ворон накатило — слёзы потекли, вспоминалось, вспоминалось…вот идём с папою московскими переулками и говорим, говорим…вот учит меня читать, и рука его жжёт маленькое плечо…вот, склоняясь надо мною, открывает записную книжку, показывая только что купленные пёстрые марки…вот…
Вспоминалось не напрасно: последний раз видел отца, когда уводили его, увозили в ночь…Мама отдыхала в Литве, вызванивал её долго, сложно; со знакомой шли в морг, стали у двери: Мне страшно, — сказал я; и тут выпорхнула весёлая стайка молодых медиков и медичек, будто смерти нет, а внутри белый кафель, коридоры, коридоры…
Стоит ли описывать первые в жизни похороны?
Мы ТАК не договорили с тобою, отец, и теперь уж никогда, никогда…
…и густое гуденье твоей крови во мне, и код бытия, вложенный в мою сущность тобою…
Александр Балтин