В юности проза его казалась великой. О, мощь словесной лепки! Целый сад великолепных метафор; объёмность, неторопливость своей, настоянной на патериках и житиях святых речи…Читал. Перечитывал, вникал…Какая зримость, выпуклость первой части Барсуков! Словесные картины оживали, соперничая с жизнью; но зачем, зачем две следующие части — подобные тяжёлому, мрачному бреду? Достаточно первой, виртуозной, и звалась бы она — Конец Зарядья…- сжатая, мощная повесть, с законченными, прописанными линиями героев. Вор потрясал целостностью, густотой, объёмностью, — и вновь читал, перечитывал…и вдруг засбоило что-то…
Язык его стал казаться чрезмерно искусственным, сказовым, стилизованным, неживым…И какая фальшь — грандиозная, злая — звучала всей Сотью! Как черно-шаржировано изображён, искажён скит…Русский лес…десятки блестяще стилистически сделанных страниц, и общий омрак содержанья. Как ненатурально, неестественно говорят у него люди…Как…
Он стал восприниматься: великим — потенциально — писателем, зажатым в тисках советизма. Обладая мощным даром, он хотел жить спокойно, тихо, самоуглублённо, писать и писать — и притирал ум свой к советской идеологии, и декларировал, порой завуалировано верность советской идее — он, верующий: что можно считать из подтекста, любящий и знающий церковность и церковные тексты — выдумывал головоломные под-советские конструкции, чтобы жить долго, тихо, хорошо…
Каким бы он был писателем в других условьях!
Но всё равно — есть первая часть Барсуков, Вор, главы из Дороги на океан, ранние вещи — в частности гениальная пародия на провинциальную графоманию в Записках Ковякина…
Александр Балтин